Я обещал рассказать об отце Антонии Шаруда. Я написал о нем рассказ для газеты «Православная Москва», где он был напечатан в последнем номере. Но газетный формат любит краткость, поэтому здесь я публикую эту историю в авторском, полном варианте.
Снова память уносит в Псково-Печорскую обитель, в праздник светлого Преображения Господня, лет этак на двадцать семь назад.
В тот день заболел регент народного хора, и управлять бабушками на ранней литургии попросили меня. Дело это непростое – заставить петь народ согласно, едиными устами. Всегда кто-то фальшивит, кто-то дает петуха, кто-то громко начинает кричать, а на мои замечания отвечает гордо: « Я тридцать лет здесь пою, а ты кто?» Я и, правда, никто, послушник без году неделя, еще борода толком не отросла. Пытаюсь замять конфликт, но старушка еще долго не может остыть.
А служба катится своим чередом к концу. Вот и молебен уже отпели с освящением плодов земных. «Преобразился еси на горе, Христе Боже…» — какая красота, какой восторг!
Я получаю от пономаря пару яблок зеленых, кособоких, недозрелых, собираюсь отправиться в келью отдыхать. Но на пути у меня неожиданно встает отец Антоний, иеродиакон, монастырский садовник.
«Ты, Владимир, яблочки эти в корзину верни. Ты за мной ходь!»
Он всегда так говорит – «подь» вместо пойди, «ходь» вместо иди. Отец Антоний Шаруда родом из гоголевских мест, и говор у него своеобразный, южно-русский. При этом он горячий поклонник церковнославянского языка, и все попытки украинизации богослужения немедленно подвергает решительному осмеянию.
«Нет, ну что это такое: «Мыкола фокусник» вместо «Николая Чудотворца», « Девка невенчанная» вместо «Невесты неневестной»? Это же Матерь Господа нашего Иисуса Христа! Христопродавцы они, богохульники!..» — шумит отец Антоний и кому-то невидимому грозит строго пальцем.
Он, вообще, очень любит поговорить. Если кто-то, впервые оказавшись на святой горке, задаст ему простой вопрос, о погоде или о цветах, скажем, то он начинает издалека, едва ли не от сотворения мира, потом неторопливо проходит по Ветхому завету, вспоминает разные евангельские примеры, трактует по-своему учение святых отцов. А потом, конечно, переходит к любимой теме – к безбожной советской власти.
«Кто они такие, скажи?– делает он многозначительную паузу. И когда посетитель уже собирается открыть рот, чтобы дать ответ, отец Антоний обрушивает на него всю мощь своих аргументов, — Хулиганы они, вот кто! Все расхулиганили — государство расхулиганили, церковь, армию (список этот был довольно внушительным). Они даже расхулиганили природу скота!..» Что сие значило, оставалось загадкой, потому что о. Антония уже невозможно было прервать.
Иногда поднимаешься на горку рано утром, а перед отцом садовником уже стоит благоговейный паломник.
Идешь из мастерской на обед – тот же человек перед отцом Антонием, только уже переминается с ноги на ногу. Собираешься на вечернюю службу, а эта пара все на том же месте. Отец Антоний размахивает руками (видимо, любимая тема пошла), а паломник испуганно оглядывается: то ли боится облавы (время-то советское), то ли ждет от кого-то избавления.
Впрочем, отца Антония в обители любят и понимают. Во время войны он, будучи подростком, ушел от немцев на болото и жил там отшельником. А после армии он довольно долго работал охранником особо важных грузов на транспорте. Скажем, перевозят танки на железнодорожных платформах из Прибалтики куда-нибудь в степи Даурии, отец Антоний (тогда еще Иван) должен весь этот путь с оружием в руках быть неотлучно при них. Целую неделю он не имеет права не только поспать, но даже разговаривать с кем-либо.
Так отец Антоний привык к молчанию, молитве, к суровым условиям жизни. Он как бы готовился к монастырю.
В обители у него кроме садовничества есть еще одно послушание – начальник ночных сторожей. По древней традиции в Печорах на каждой башне, у каждых ворот, у дома наместника и у Михайловского собора по ночам дежурили сторожа. Отец Антоний через каждые полчаса стучал в деревянную колотушку, и остальные дежурные должны были ему по очереди ответить. Если кто-то не отвечал, значит, заснул. И главный сторож спешил к нему, чтобы разбудить.
А на ранней литургии отец Антоний уже на клиросе, как огурчик. Он не поет, а читает многочисленные синодики, в которых поминаются еще бояре Пушкины.
Сразу после службы он уже на святой горке, в монастырском саду, что-то окучивает, что-то копает, подрезает, прививает.
Никто не знал, когда она спал.
А поговорить любил, потому что много намолчался в жизни.
Вот и теперь, когда мы поднимаемся с ним по лестнице, он идет впереди и говорит о чем-то беспрерывно. Потом резко останавливается, поворачивается, спрашивает на украинский манер: «Разумеешь?..»
Да-да, разумею, — качаю я головой, и мы поднимаемся дальше.
Наконец, он снимает с дверей Благовещенской башни огромный амбарный замок, с музыкальным скрипом, или даже пением, открывает одну створку, и жестом приглашает меня войти.
Здесь в полумраке видны деревянные ящики, в которых лежат свежие яблоки всевозможных сортов. Я их всех по именам не знаю, различаю только по форме и цвету: здесь и зеленые мелкие, и золотистые крупные, и средние яблоки с красными боком. Есть даже немного редких черных яблок.
Их запахи перемешиваются и образуют настоящий райский букет. От этого запаха кружится голова и першит в горле.
«Ну! – торжествующе обводит все пространство башни отец Антоний.- Ты видел? Выбирай любое!..»
И глаза его лучатся счастьем садовника, который выходил, выпестовал своими руками и сохранил этот дивный урожай.
«Преобразился еси на горе, Христе Боже!..» — запевает он, и я не могу его не поддержать. Мы поем тропарь. В это же время начинают звонить все колокола на монастырской звоннице. И от всего от этого дух перехватывает.
Преображение! Вот, побелевшая от света вершина Фавора, вот Господь в белых одеждах, Илья с Моисеем склонились к Нему, а апостолы пали ниц и покатились вниз от увиденного. Только Петр повторял: «Хорошо нам, Господи, здесь быти…»
Я пришел в себя, только когда смолкли колокола. Попытался незаметно вытереть выступившие слезы, но заметил, что отец Антоний тоже плачет, и совсем не скрывает своих слез…
Много лет с тех пор прошло. Отец Антоний пережил инсульт, принял великую схиму с именем Андроник. Его хотели освободить от послушаний сторожа и садовника, но он обиделся, сказал: «Вы хотите лишить меня радости!..»
Он и умер на сторожевом посту – в верхней части Благовещенской башни.
А я всегда помню его и неземной вкус его яблок.
В. Щербинин
Комментарии закрыты.